Владельцы фермы «Рождество», англичанин Джон Кописки и его русская жена Нина, рассуждают о том, какой должна быть государственная политика, как вести бизнес в наших условиях, чем отличаются русские от других народов и кому на Руси жить хорошо.

DN: Джон, как Вы решились переехать в Россию?

Джон: Я работал в Лондоне в торговом доме, занимающемся финансами, металлом и углём. Моей специализацией был бартер – в Германии, Венгрии. Я никогда не был в России, потому что мы знали, что здесь мафия. После перестройки нам поступило предложение из Таджикистана – приехать в Москву и посмотреть, как выглядит структура нового бизнеса. Я прилетел, пообщался с людьми. Через три дня я вернулся и сказал: «Всё, ребята. Я хочу быть там, где Москва».

DN: У Вас была в Англии семья, дети?

Джон: У меня была первая семья, на тот момент мы уже восемь лет не общались друг с другом, а детям было 13 и 16 лет. И я всё бросил.

DN: Куда Вы переехали, с чего начали?

Джон: Один мой большой друг как-то сказал мне: «Джон, если вы хотите хороший бизнес (уголь), найдите меня». Он был тогда в Новокузнецке, я нашёл его, и мы создали торговый дом. Это был 1992-й, мы работали по бартеру, потому что денег ни у кого не было. А в 1999-м «Евраз» скупил все акции. Тогда мы закрыли бизнес, а все деньги, всю прибыль, которую получили там, вложили в «Рождество». И если раньше Нина кричала, что я англичанин и жил в России, как колонизатор, что я взял все деньги и ничего не вернул, то сейчас она уже не может этого сказать.

DN: Вам приходилось раньше заниматься сельским хозяйством?

Джон: Нет, мы никогда раньше не занимались сельхозбизнесом.

Нина: Начали мы с малого. Рядом с нашей дачей в Петушках монастырь с небольшим подсобным хозяйством на 100 коров. Мы дружили с матушкой и решили помочь им с коровами, потому что монашкам тяжело содержать такое стадо. Потом мы купили заброшенное хозяйство – на 300 и на 400 голов.

Мы ничего в этом не понимали. Если бы понимали, никогда не стали бы этим заниматься. Это можно только вот так…

Мы вложили деньги, всё восстановили, привели в порядок. И поняли, что это тупик: 300 коров никогда не будут не то что выгодными – хотя бы не убыточными. Тогда Джон задумался. Надо было либо строить новый комплекс, либо всё бросать.

DN: И вы решили строить новый комплекс.

Нина: Да.

Джон: Это было 12 лет назад. Мы решили купить землю для фермы, а губернатор сказал: «Джон, объясни мне: зачем? Я понимаю, если бы это был кирпичный завод…». То есть это неприбыльный бизнес, он это понял. Я сказал: «Мы получили прибыль в России и хотим вернуть эти деньги земле». Слава Богу, он не мешал нам после этого. Правда, помощи тоже никакой не было.

Нина: Но землю нам дали приобрести – здесь (Владимирская обл. – прим. ред.) и в Юрьев-Польском. Не препятствовали. А теперь мы нужны, когда надо показать успешное, презентабельное хозяйство.

DN: Расскажите о вашем стаде. Какое у вас поголовье, порода? Где вы покупаете скот?

Джон: У нас чёрно-пёстрые коровы, поголовье – 3500. В том числе 1800 фуражных.

Нина: Пока мы их покупаем везде, но скоро у нас уже будет свой скот.

DN: А чем вы кормите своих коров?

Джон: Мы стараемся соблюдать баланс. Рацион – это важно. Корове нужно 18% протеина, 13% энергии и клетчатка. У нас должно быть 20 тысяч тонн силоса, но у нас его только 9. Слава Богу, у нас было много летних трав, до июня было два хороших укоса. По количеству у нас корма хватает, но энергии в два раза меньше, чем надо, и нужно купить больше протеинов.

Нина: А цена корма выросла вдвое. У нас сгорела вся своя кукуруза, приходится много покупать.

Джон: Раньше мы покупали эту кукурузу по 4-5 рублей. Сейчас мы купили по 10. Хотели купить в Краснодарском крае, но там губернатор продаёт всё на экспорт. Ставрополье не продаёт ничего из-за проблемы с африканской чумой свиней. Кукурузу покупать негде. А кто ж захочет кормить своих коров пшеницей? Для них пшеница – это плохо.

DN: А соя?

Джон: Соя – это протеины, это хорошо. Но покупать её в Приморском крае очень дорого, дешевле привезти из Аргентины.

DN: В чём главная проблема молочного бизнеса?

Нина: Государственной политики нет. Государству всё равно: не будет молока у нас, будут где-то покупать. Никакой стратегии, никакой политики, и наша себестоимость никого не интересует.

Джон: У нас нет государственной стратегии. Почему в Тюмени 90% стоимости коров оплатила область, 50% стройки, 30% техники оплатила область – им нужны коровы в Тюмени?

Нина: У них просто деньги, наверное, есть.

Джон: А должна быть единая стратегия, должно быть понимание, сколько молока нам нужно. Но его нет. Наверное, когда этот национальный проект начинался, не было контакта министерства с переработчиками. Вот, правительство решает: нам нужно молоко. А сколько нам его нужно? Сколько новых хозяйств нам нужно? Вот сейчас дают деньги крестьянам для покупки ста коров без залога. А зачем? Где централизованная стратегия? Например, нам не нужны коровы в… я не знаю, в Мурманске. Самая лучшая статистика сегодня – это Мурманск. А им нужно это в Мурманске?

Нина: Когда строили эти фермы, стояли другие цели. Советская власть решала другую задачу – не прибыль получать, а обеспечить людей работой. Если есть деревня, значит, должна быть инфраструктура, ферма, где люди будут работать – и были прибыльные фермы, а были и такие, которые жили на дотации.

Джон: В этом году все хотят заниматься вопросом себестоимости молока. А как? В Липецке ситуация одна, в Тюмени – другая. Что значит определить себестоимость молока? Посчитать себестоимость корма? А как, если в Питере одно, в Краснодаре – другое?

Нина: Устанавливается одна минимальная цена для всех – скажем, 12 рублей. А наши затраты не сравнимы с теми, что несёт ферма советских времён, не отягощенная никакими амортизациями. У фермы, которая производит 15 литров молока, затраты могут быть 6 рублей на литр, потому что коров кормят не пойми чем, а у нас прибыль только на бумаге – всё уходит на оплату кредитов. И это не считая тех денег, которые вложил в ферму лично Джон – этих денег он не вернёт никогда.

DN: Вы хотите сказать, что не видите перспектив развития в этом бизнесе?

Нина: Видим, но очень нескоро. Вести такой бизнес нелегко. При том, что никакой политики, никакой реальной поддержки нет. Мы лишь выбиваем субсидии, копейки. Мы не застрахованы ни от чего. Вот, например, в этом году у нас сгорела кукуруза. И это только наша проблема.

Джон: Мы получили 7 миллионов, а потеряли 56. Но 7 миллионов – это лучше, чем ничего. С каждым годом мы работаем лучше – может быть, больше понимаем в этом, не знаю.

DN: Давайте вернёмся к вопросу государственной стратегии. Какой она должна быть?

Джон: А какая у нас есть? Субсидирование? Вы знаете, за что у нас платят субсидии? Сколько фуражных коров в России? Я думаю, процентов 30 коров дают 1 литр молока за 10 лет. Вот скот в России уменьшился на 10%.

Мы потеряли 760 тысяч дойных коров. А Путин говорит: субсидия будет, если поголовье не уменьшается. Это значит, в стаде будет бык, корова, дающая 1 литр молока, там будет даже собака – потому что все хотят субсидий. Субсидии платят не за эффективность работы!

А просто так: о, вам нужны субсидии! У нас должна быть нормальная стратегия. Как в Израиле, как в Саудовской Аравии, как в Китае: они знают, как работать, у них есть система работы. Государственная. Это значит: никаких налогов на зарплату, никакого НДС, ничего. Стратегия должна быть государственной, не областной.

DN: Почему не областной?

Джон: А кто важнее – хвост или собака?

Нина: Стратегия должна быть государственной, конечно. Иначе, зачем мы строили комплекс во Владимирской области? Строились бы в Липецкой, где есть нормальное финансирование, где есть нормальная стратегия, где знают, чего хотят. Но все ведь говорили: «надо».

DN: Кто говорил: «надо»?

Нина: Ну кто, губернатор и все…

DN: А сейчас во Владимирской области молоко импортируется из других регионов?

Джон: Ну, вот «Вимм-Билль-Данн» купил там «Ополье»… Но «Ополье» - это плохой завод, я думаю, его купили, чтобы оттеснить «Юнимилк», а сам завод им не так важен. Но это не наши проблемы. Владимирская область сегодня неплохо работает, средняя статистика у неё – 15 литров.

DN: А у вас сколько?

Джон: Вообще надои у нас 24-25, а раньше были 27.

Нина: Этим летом надои очень упали, когда жарко было.

DN: Какая у вас получается себестоимость?

Джон: 16 рублей. В прошлом году мы взяли 60 миллионов в кредит. Плюс краткосрочные кредиты. Но закупочная цена в 15-16 рублей – нормальная, и если она для нас низка, значит, мы плохо работаем. Не надо просить денег в министерстве, не надо бегать в «Вимм-Билль-Данн» с просьбой «дайте 20 рублей». 20 рублей – это будет кошмар! А все только об этом и мечтают.

DN: Почему это будет кошмар?

Джон: Большие надежды и плохой менеджмент ведут к банкротству. Половина хозяйств живёт в кредит. Это менталитет русских – все боятся банкротства.

Для меня долг – это долг, я хочу его выплатить. А все хотят получать много денег и ездить на чёрных «Волгах» и Toyota Land Cruiser. Они боятся банкротства, поэтому продлевают кредиты, надеясь на то, что область поможет. А я банкротства не боюсь. Я жду много банкротств через 3 года. Тогда я смогу купить обанкротившееся хозяйство.

В Америке 30-40% новых хозяйств через три года становится банкротами. А самые выгодные хозяйства – это те, которые фермер купил банкротами через банк со скидкой в 40%. Это факт.

DN: Вы сдаёте молоко на «Вимм-Билль-Данн»?

Джон: У нас нет выбора. Они [переработчики – прим.ред.] решили между собой, где чьи клиенты, и не хотят войны. Наверно, это правильно. А молочные хозяйства должны найти, как с ними общаться. Если завод закроется на неделю, что нам делать – выливать молоко в канализацию?

DN: А «Вимм-Билль-Данн» вам как-то помогает?

Джон: Они платят нормальную цену. Иногда, когда нам нужен финансовый мост, они помогают.

Нина: Они даже давали нам беспроцентный кредит.

Джон: Раньше мы работали с Danone, теперь уже 4 года работаем с «Вимм-Билль-Данном», и я хочу сказать, что у нас культурное общение.

DN: Почему вы ушли от Danone?

Джон: Цена была слишком низкой. Мы не могли существовать на 6 рублей и попросили поднять цену. Они сказали, что подумают.

Нина: И добавили к цене 30 копеек.

Джон: А «Вимм-Билль-Данн» дал нам на 4 рубля больше.

DN: Какая у вас сейчас цена?

Джон: Базовая – 14,50. А с учетом всех показателей 19-19,50.

DN: Ваши соседи тоже сдают молоко «Вимм-Билль-Данну»?

Джон: Нет, они сдают его мелким молочным цехам, местной мафии. Они продают молоко в детские сады, в тюрьмы, в госпитали. Это в каждой деревне так – везде есть депутат, который проводит местный тендер. Цены там ниже, но и молоко гораздо хуже, чем у нас.

DN: Если государство не будет помогать фермерам, вы уйдёте из бизнеса, продадите его?

Джон: Если бы не бизнес-план, по которому я вижу, что через пять лет у нас будет прибыль… Не знаю, не хочу думать об этом. Мы хотим заниматься этим бизнесом. Это хороший бизнес.

Нина: У нас уже было бы банкротство, если бы Джон не вкладывал в хозяйство свои деньги. Мы будем держаться до конца. До победного. Разве что если кто-то придёт и сделает предложение, от которого мы не сможем отказаться… Но это ведь маловероятно.

Джон: Как это происходит в Англии, в Германии, в Америке – это долгосрочный семейный бизнес. Семья работает нормально для банка. Вернут кредит – возьмут новый, и так всё время. У них хорошая жизнь, хороший дом, машины, у детей хорошая школа. А когда они выходят на пенсию, они либо продают эту землю, либо находят арендатора.

Нина: То есть никакой особой прибыли от сельского хозяйства никто не имеет. Никто не обогатился. Это образ жизни. Не особо затратный. Такой штат, как у нас, американцам непонятен. У нас 27 человек только ИТР – бухгалтера, повара. У нас своя сервисная служба, своя ветеринарная служба. Всего у нас около 100 человек. А у них это всё по-другому.

Джон: Наш ветеринар ещё и скотник, и зоотехник. Потому что у нас нет зоотехников!

Если мы хотим делать долгосрочный бизнес, давайте менять ректоров и преподавателей институтов на тех, кто знает, как работать на современной ферме. Потому что наши студенты учатся как 30-40 лет назад. Никто не хочет меняться, а систему давно пора менять и обучать студентов нормальному фарм-менеджменту. Мне не нужен зоотехник, мне нужен фарм-менеджер – ветеринар и агроном.

Нина: Если бы с нас сняли излишнюю финансовую нагрузку, мы смогли бы нормально работать.

Джон: А что делать, если нам постоянно нужны деньги? Вот мы знаем, что в первом квартале субсидий не будет – и что нам делать?

Нина: Придётся брать кредит. Часть процентов по нему вернётся в виде субсидий, когда-нибудь. А вообще должен быть государственный банк и беспроцентные кредиты.

Джон: Кредит – ерунда. У нас есть Даниленко.

DN: Вы поддерживаете СОЮЗМОЛОКО?

Джон: Мы платим взносы, но я не во всём согласен с их политикой. Нам нужно СОЮЗМОЛОКО, но мы должны знать, чего оно хочет. Но лучше быть с ними, чем против. Поэтому – зачем спорить? Просто мы сами должны работать правильно.

DN: Чего вы ожидаете от этого года?

Джон: У нас будет прибыль. Потом у нас будут проблемы. Путин подумает, что мы теперь богаты, и уменьшит субсидии – я очень боюсь.

Они же не понимают! Если у меня будет прибыль, я просто верну банковские кредиты – то есть это у меня будет не прибыль, это будет просто доход.

DN: Какие у вас ближайшие планы?

Джон: Построить коровник ещё на 600 голов. Дойного зала у нас хватает, техники, кормораздатчиков, работников хватает. Купим ещё коров, и себестоимость уменьшится.

DN: Где возьмёте деньги?

Джон: В Россельхозбанке. Возможно, «Вимм-Билль-Данн» поможет нам с залогом.

Нина: Потому что у нас уже всё заложено.

Джон: А с 2012 года мы планируем продавать 200-250 нетелей каждый год – это хороший бизнес. Продавать молоко от наших коров плюс ещё 200-250 нетелей каждый год будет очень выгодно. Выгоднее, чем строить новое хозяйство. Потому что молоко – это оборотка, а нетели – чистая прибыль, 20-30 миллионов. Заработать эти деньги на молоке невозможно.

Нина: Тем более что наши нетели – они же не заграничные, они адаптированы к нашим условиям.

DN: Ваш бизнес семейный?

Джон: У нас есть партнёр, но он хочет продать свою долю, потому что живёт в Новокузнецке. У него было большое желание помогать нам в развитии, но сейчас у него бизнес там.

DN: Вы готовы купить его долю?

Джон: Нет, она нам не нужна. Я уже пожилой человек. Я хочу найти того, с кем я смогу работать, кому я смогу доверить руководство хозяйством.

DN: Нина, Вы по образованию кто?

Нина: Архитектор.

DN: Вам нравится работать на ферме?

Нина: Сейчас в основном, Джон этим занимается. Но мне нравится! Если бы кто-то решил все мои проблемы с нашими пятью детьми, я бы лучше там работала.

DN: Когда муж и жена занимаются одним бизнесом, у них бывают проблемы. У вас они есть?

Нина: Не знаю, у нас столько разных проблем, что мы говорим не только о бизнесе, но и о детях, и о политике… Когда всё начиналось, я больше этим занималась, потому что надо было ездить, всё регистрировать – вопросов было много. А сейчас весь менеджмент осуществляет Джон, а я действую лишь как акционер, специалист по связям с общественностью.

DN: Джон, а Вы тоже стали уделять бизнесу меньше времени, чем в начале?

Джон: Раньше я был генеральным директором, но наши партнёры сказали, что это неправильно, это мешает бизнесу. Сейчас я советник. Я говорю, что мне нужно, и не мешаю людям работать.

Нина: У нас нет особых проблем с фермой. Гораздо больше разногласий в воспитании детей, потому что у нас совершенно разное мировоззрение.

DN: Учитывая разницу в русском и английском менталитете, Вам трудно жить в России?

Джон: Не понимаю, почему вы спрашиваете. Мне нравится работа, я люблю русский народ, его менталитет, культуру, музыку, историю…О’кей, я не знаю русскую историю, но она не отличается от европейских. Убивали сына, спорили друг с другом, воевали – это нормальная история…

Нина: Джон считает, что это мы на всех нападали и воевали. У него свои стереотипы. Вот он говорит: «У вас нет мотивации на селе, никто не хочет работать». Но для меня-то очевидно, почему. Если бы мы изначально были ленивыми алкоголиками, как нам говорят, мы бы эту страну никогда не освоили с таким климатом, не полетели бы в космос, не выиграли бы эту страшную войну никогда, и не восстановили бы за 10 лет народное хозяйство с его гигантскими стройками.

Джон: У вас был такой же рай, и Адам, и Ева. Бог подарил вам свободу, а вы решили просто лежать там и ничего не делать.

Нина: В таких условиях лежать нам было некогда, мы выживали. При этом создали культуру и образование прекрасное, потому что была мотивация. А сейчас её нет, и пока она не появится, русский человек работать не будет.

DN: Какая должна мотивация быть у русских?

Нина: Справедливое общество. При советской власти оно у нас было. Я не говорю сейчас про недостатки, но общество было социально-ориентированное и справедливое.

Джон: Я не могу спорить на эту тему. Я не жил здесь, я не знаю, какой здесь была жизнь. Всё, что я могу делать, чтобы улучшить нашу жизнь, - это заниматься детьми. Их у нас пятеро.

DN: А вера не может стать мотивацией для русского народа?

Нина: А какая у нас вера, кто у нас верующий? Сколько из них воцерковлённых? Сколько из них успешных, состоявшихся людей?

Джон: Это не так, верующих много. В храме во время службы не хватает места всем желающим.

Нина: Церковь – это лечебница. Туда приходят, по-моему, люди разные, которые пытаются хоть как-то решить свои проблемы. Какая там может быть мотивация? Должна быть идея, которая объединила бы большинство. А истинно верующих по-моему очень мало.

DN: Джон, вы православный?

Джон: Да.

DN: Как давно вы приняли православие и почему?

Джон: Через три месяца после того как приехал. До того я был католиком. Но православие мне нравится больше. Почему? Сложный вопрос. Как объяснить веру?

DN: Вы строго воспитываете детей?

Джон: Наши дети знают: после нас у них останется только образование. Больше ничего. Ни машины, ни дома, ни богатства. А зачем? Мы даём им возможность учиться и выбирать, кем быть и как жить. Не хочет учиться – будет водителем грузовика. Если мой ребёнок хороший человек, я не буду менее горд за него, как за человека.

DN: Дети работают с вами на ферме?

Джон: Им и так тяжело. Каждый день встают в 6-7, идут в школу. Возвращаются, делают домашние задания – и всё, в 10 вечера они уже валятся с ног! В субботу, правда, учатся до трёх, а в воскресенье служба (в храме – прим. редактора) до двух. Время от времени мы трудимся вместе – чистим снег, косим газон. Но работать мы их не заставляем.

DN: На каком языке вы разговариваете дома?

Нина: Мы на суржике)))). Дети двуязычные. Правда, английский даётся им с большим трудом. К сожалению.

DN: Джон, а вы кем себя считаете – русским, англичанином?

Джон: Я никогда не смогу быть русским, у вас же другой менталитет. Я навсегда останусь англичанином. Но я - русский гражданин.

DN: То есть вы – россиянин?

Джон: Нет. Россиянин – это тот, кто живёт за рубежом. А я – русский гражданин!

DN: Вы патриот?

Джон: Да.

DN: Какой страны?

Джон: Этой. России.

DN: Вы не думали о том, чтобы всё бросить и уехать в Англию?

Джон: Нет. Я дома здесь. Как страна Россия очень хороша. Здесь культура, история. Есть, конечно, недостатки, и, может быть, надо как-то менять ситуацию, но это моя страна.

Нина: Мы с Джоном уезжать не собираемся. А дети, может, и уедут, кто знает… Паспорта английские у них есть. Им даже кажется, что их там кто-то ждёт.

DN: Джон, а почему вам хорошо в России?

Джон: В России лучше, чем в Европе. Там нет общества, нет семьи. Там уже больше мусульман, чем христиан! Мне это не нравится. А здесь мне хорошо. А всем почему-то плохо, и мне жаль.